Письма с фронта

 София Воронова

В зале гаснет свет, подобно закатному солнцу, прячется за горизонт портьер и золото канделябров. Становится темно и очень тихо

 Завороженные зрители в ожидании действия удобно располагаются в креслах и восторженно вглядываются в сцену, пока что закрытую богатым бархатным занавесом, хранящим тайну.

На креслах ерзают дети — школьники, быть может, класса пятого-шестого. Мальчики все в белых рубашках, девочки в нарядных блузках, все сдержанные, вежливые, соответствующие торжественному дню, но все же сгорающие от нетерпения. Скорее бы начало спектакля, когда неуловимое, невесомое волшебство спускается со сцены вниз и окутывает сказочным покрывалом зрителей.

Взрослые, конечно же, ведут себя иначе: не торопятся отключать сотовые телефоны, перешептываются, кивают знакомым и расслабленно улыбаются соседям по месту. Но взрослых нельзя винить в некультурном поведении, просто реальная жизнь так крепко держит их за руки, связывает красной ниточкой, что и выпутаться на пару часов, в мир настоящий, им крайне тяжело.

Кто-то все же решается начать хлопать — зал тут же подхватывает инициативу, приободряется, приподнимается со своих мест — кто-то аплодирует лениво, медленно, кто-то — энергично, быстро, так, что ладони еще зудят несколько минут, кто-то просто похлопывает по ноге, но тем не менее в зале поднимается сильнейший гул; и это ожидание не просто спектакля — это тревожное ожидание красивой ожившей истории.

Занавес не торопится подниматься. За ним взволнованные, трепещущие актеры повторяют слова, поправляют костюмы, говорят скороговорки, собираются с мыслями и чувствами, чтобы не просто сыграть на сцене, а стать его частью, слиться с персонажем — потерять на время себя и сменить имя.

Вот и Александр Волков в ближайшие три часа будет Андреем Кириленко — героем Великой Отечественной войны, добрым и честным человеком.

Его персонаж — воплощение мужества, стойкости и храбрости, автор пьесы ставит его в пример читателям, напоминая о долге и патриотизме…

Но актера Александра едва ли можно назвать таким человеком.

Да, он отслужил в армии по наставлению отца, потом поступил на актерский факультет по своему собственному желанию и был очень даже этим доволен, потому что актерство, театр, сцена — все это было особенным, претенциозным, с легким бронзовым блеском — дорогие люстры, зеркала, огромная сцена и признание.

Он прекрасно смотрелся в изысканных костюмах конца девятнадцатого века, был харизматичным пиратом из пятнадцатого, интересным, эксцентричным молодым человеком из сегодняшних дней, хорошо играл комедии, любовные драмы и детективы, но пьесы о войне Александру не давались: не мог  он  понять чувств персонажей, их нерациональные и совершенно несовременные действия и поступки. Герои в этих пьесах — обычные люди, ставящие на первое место «мир во всем мире», а не свою жизнь — это не придуманные, романтичные персонажи, это настоящие люди, пережившие боль, страдания, потери. Конечно, они не всегда нравятся людям-зрителям, может быть, потому что говорят правду и показывают жизнь без прикрас… Потому что многогранные и оттого еще более привлекательные.

Театр для Александра — это ожившая сказка, новые миры и истории, которых никогда не было — искусная игра. А таких персонажей, как Андрей Кириленко, играть нельзя — ими нужно жить.

Александр поправляет светлые волосы, одергивает нарочито длинные рукава гимнастерки — они ему явно не нравятся; на окружающих смотрит холодно, бесчувственно, безразлично, все его внутреннее «Я» говорит:  быстрее бы начать да закончить. Глаза у него непередаваемого синего цвета — арктический лед, темный, бездонный океан, бескрайний и опасный.

Саша медленно отталкивается от деревянного стола, делает два широких ленивых шага к своему месту на сцене. Впрочем, каждое его действие неторопливо, в каждом его движении чувствуется раздражение и недовольство, потому что сейчас вместо скучных речей перед сотней неинтересных людей он мог бы сидеть где-нибудь в хорошем ресторане со старыми и новыми друзьями в окружении красивых девушек и наслаждаться вниманием, оказываемым ему.

Занавес сначала колышется, вздрагивает, чуть скрипит — гул в зале стихает, замирает все, лишь покачивается из стороны в сторону партнерша Саши. Тонкая, низенькая, миловидная Катенька — именно так ее все и зовут. Она волнуется, впервые выступает на большой сцене и все ей в новинку. Вглядывается в зал, улыбается робко, почти незаметно, легко, каждому зрителю — и зритель улыбается ей в ответ; она смотрит на мир широко открытыми глазами и светится от счастья. Ее непосредственность, вечное желание помочь всем, детская наивность всегда раздражали Александра.

Волков хочет ей шикнуть, чтобы не шаталась из стороны в сторону, как маятник старых напольных часов, но встречается с ней взглядом: у Кати самые теплые на свете карие глаза — цвета топленого молочного шоколада или крепкого кофе с капелькой сливок и кленовым сиропом, и смотрит она на него так мягко и так нежно, словно правда он только что вернулся с фронта.

У Александра не находится нужных слов.

Занавес полностью поднимается. За спинами актеров загорается мягкий, теплый свет, словно сцена — это один большой инклюз, а актеры — застывшая в нем история.

Острые черты лица Саши как будто даже смягчаются при таком свете: он становится старше, степеннее.

В зале слышно, как кто-то кашляет.

Александр оглядывается на встревоженного режиссера, на спокойного суфлера внизу сцены, на зрителей в первом ряду. Там сидят те, кому посвящен спектакль — ветераны войны, почетные жители города.

Серьезные, немного уставшие, нарядные, все в военной форме, на груди у многих поблескивают иконостасы наград. Они смотрят на главного героя с интересом. Молодой, полный сил, он напоминает их в молодости, но что-то не так… А у Александра пустые глаза — стеклянные и безучастные, как будто он и вовсе не на сцене.

Он в который раз поминает плохим словом режиссера, что уговорил его на эту роль.

Актер еще раз смотрит в зал. В центре первого ряда, на самом видном месте, рядом с ветеранами сидит губернатор Иван Андреевич. В красивом костюме с иголочки, уверенный, довольный собой: такой спектакль, да еще и с восходящей звездой театра!

Саша выдыхает, чуть приподнимает голову: со сцены он смотрит на зрителей свысока. И начинает говорить:

— Кто говорит, что на войне не страшно…

Темнота в зале кажется тонкой, кружевной тканью, теплый свет, что падает со сцены, — звездной пылью; тишина хрустальная, звенящая, пугающая… Зал будто замер, зрители, затаив дыхание, ждут продолжения.

Александр нервно сжимает кулаки — ладони влажные.

Театральная пауза затягивается на неприлично долгий промежуток времени.

Он судорожно пытается вспомнить, что там дальше по тексту (он учил его так долго и так муторно, как никогда не учил раньше свои тексты); в его голове хаос, мысли беспорядочно и хаотично возвращаются к откровенной глупости всего спектакля, к ужину в ресторане… А если он провалится? Прямо сейчас, прямо здесь, прямо перед многоуважаемыми гостями и губернатором?

Саша с надеждой смотрит на суфлера и внезапно осознает, что не может читать по губам, не понимает, что ему так энергично и отчаянно подсказывают, а за кулисы и вовсе смотреть не хочется. Хочется уйти, убежать со сцены и разорвать афишу.

«Ну же, вспоминай!»

Александр чувствует страх — липкий, щекотливый, холодный — страх кажется призраком, чудовищем, что стоит у него за спиной, дышит в спину, касается рук. Ведь если он сейчас сбежит, то вся его слава, вся его известность рассыплется на тысячи обвинений, обсуждений и критических статей… Но Александр никак не может вспомнить слова.

«Почему я должен напоминать людям о том, что было так давно?» — он оглядывается незаметно, быстро:

— Выручайте, — бесшумно кричит он, но все его партнеры неподвижны и даже не смотрят на него; только Катя — трепещущий, яркий огонек — делает шаг вперед.

В ее движениях и словах нет нерешительности, наоборот, они собранные, четкие, отточенные и заученные. Саша же очень хочет опять вернуться к тому дубовому столу в сценическом кабинете и промолчать добрую половину спектакля.

Впрочем, он очень профессионально молчит свою речь — с чувством, с толком, с расстановкой — не смотрит на сцену, только на Катю. А она показывает ему известные только их труппе жесты, не подходит к нему — плывет по сцене, протягивает руки к нему. Словно они действительно не виделись эти долгие четыре года, словно они влюблены друг в друга, и вот он, вернувшийся к ней, спешивший от самого Берлина, писавший короткие, отрывистые, но такие теплые и важные весточки каждую ночь, и она — ждущая здесь, на перроне, в легком весеннем пальто, перешитом, зашитом, в том же самом, что и провожала его в июне сорок первого.

По щеке Кати катится хрустальная слеза:

— Тот ничего не знает о войне, — заканчивает за него она.

Саша сухо кивает ей и криво усмехается. Он не верит во все это, не понимает, почему такую банальную историю нужно рассказывать на сцене их знаменитого театра.

Катя продолжает говорить:

— Я только раз видала рукопашный… Раз — наяву и тысячу — во сне.

И кидается ему на шею, обнимает крепко-крепко, по сценарию и согласно наставлениям режиссера. Включается дым-машина, дует легкий ветер, звучит гудок отправляющегося дальше поезда; раздаются аплодисменты. Сначала робкие, тихие, почти неслышные, но потом их подхватывает весь зал; становится так громко, что не слышно уходящего поезда — это люди растроганы, это люди чувствуют горькое счастье встречи.

Александр так и не находит в себе сил обнять Катю. Через несколько секунд начнется другая сцена, которую он точно знает наизусть, а пока… Он старается игнорировать слезы на глазах у ветеранов в первом ряду.

***

Саша сбегает из гримерки.

Гримерка у него самая просторная, светлая: добротный дубовый шкаф, где Волков бережно хранит все свои костюмы, стены завешаны афишами — Евгений Онегин, Ромео из «Ромео и Джульетты», Мастер из «Мастера и Маргариты». И в главных ролях он — Александр Волков! На стенах —фото с премьер-министром, звездами эстрады, известными футболистами, олигархами. Как можно после Ромео или Онегина играть роль обыкновенного солдата?

Саша понимает, что не сможет выдержать еще несколько часов в компании своих коллег: ему стыдно за непрофессиональную, глупую, недостойную паузу; завтра предстоит серьезный разговор с режиссером… а он не собирается слушать упреки и недовольства — откажется от этой роли и наконец сможет выдохнуть.

Волков совсем не замечает, как выходит к главному холлу. зрители все толпятся у гардеробов, намереваясь быстрее забрать свои легкие пальто, а приглашенные губернатором лично гости поднимаются наверх, по большой, парадной мраморной лестнице — на традиционный банкет после премьеры. За дверьми театра весна — светлая, нежная, стеклянная.

Ему не хочется пробираться через толпу, возвращаться через узкие, запутанные коридоры, выходить через банкетный зал, поэтому он прячется в тени колонны, удобно располагается на скамейке и ждет.

Людей становится все меньше, голоса — тише, приятнее, мягче. Зрители уходят или уезжают на такси, прогуливаются по ночному городу или спешат домой. Весна распускается серебряными березовыми листьями, дышит нежным ароматом цветущих яблонь, подмигивает кошачьим глазом- луной.

Саша встает со своего места, бесшумно проходит мимо задержавшихся зрителей, уставших гардеробщиц. Раньше они кивали ему и мягко улыбались, ведь восходящая звезда, а может быть, в будущем, великий актер, здесь, у них, срывает аплодисменты самых искушенных зрителей. Но сегодня они отводят глаза, совсем на него не смотрят и только перешептываются, и в шепоте этом — такое явное, обидное осуждение.

По лестнице медленным шагом поднимаются губернатор Иван Андреевич, и, кажется, один из ветеранов. Иван Андреевич ведет его под руку, аккуратно, неторопливо помогая подняться. Они разговаривают, что-то вспоминают и над чем-то смеются, словно старые добрые друзья.

— Ну, ничего, Петр Николаевич, сейчас мы перекусим, поболтаем… А за спектакль вы не переживайте, — губернатор оборачивается, ищет глазами кого-то в зале — Саша хочет было вновь спрятаться за колонами, но не успевает — Иван Андреевич его находит.

Губернатор, невысокий человек лет сорока пяти-пятидесяти, в хорошем костюме приятного серого цвета, был человеком премногоуважаемым у них в театре. Иван Андреевич и сам театр любил, всячески поддерживал актеров и работников, привлекал аудиторию к просмотру спектаклей, рекламировал и продвигал везде чудесные, интересные постановки. Он считал, что театр — один из самых хороших способов образования; любой, даже самый неграмотный, даже маленький ребенок сможет понять, что происходит на сцене и какую мораль хотел донести писатель-сценарист. Поэтому-то Иван Андреевич и предложил театру поставить к девятому мая «Письма с фронта» местного писателя. А для привлечения большей аудитории настоял на том, чтобы главную роль сыграл Александр Волков.

Иван Андреевич смотрит на Сашу строго, сурово — ему вовсе не понравилась его забывчивость, но голос его по-прежнему приятный и веселый. Он останавливается, с ним останавливается и ветеран, смотрит на Волкова, прищурившись, словно вспоминая, кто перед ним.

— А вот и наш главный герой! Разволновался немного, Петр Николаевич, все-таки такая важная роль, — Саша подходит к ним ближе, кивает в знак приличия, вопросительно смотрит то на губернатора, то на ветерана. Профессиональная память не подводит его в этот раз, он вспоминает Петра Николаевича.

Перед ним один из ветеранов, что сидел в первом ряду рядом с губернатором — в темном строгом костюме, с двумя орденами Героя Советского Союза. Он кажется немного уставшим, но все же сильным; лицо его доброе, мягкое — глаза светлые, лучистые. И все же, несмотря на всю доброжелательность, на тонких губах его играет усмешка — горькая, острая, чуть презрительная. Он ниже Саши, но все равно как будто смотрит на него сверху вниз и говорит немного тихо, но все же отчетливо:

— Кто говорит, что на войне не страшно… — повторяет он слова Саши на сцене, так же быстро, бесчувственно и холодно — усмехается, чуть опуская голову, — Ты точно ничего о войне не знаешь. И знать не желаешь, кажется. И зачем мы с твоим дедом тогда жизнями своими рисковали? — он разочарованно выдыхает, поправляет белые манжеты под рукавами и кивает губернатору — мол, пойдем скорее дальше.

Александр каменеет.

Слова незнакомого человека так медленно доходят до него — накрапывающим дождиком в начале мая. Саша вдруг чувствует смутное чувство вины: что-то колет в груди, становится вдруг тяжело идти; не может сдвинуться с места. Удивленный, он вновь и вновь возвращается к холодному взгляду ветерана. Но это вовсе не вьюга, не заморозки в конце ноября — в его взгляде прятался последний мартовский мороз, отчаянный, немного печальный, как дань уходящей зиме.

Саше немного не по себе.

Ведь это человек, что правда сражался за их мифическое будущее на фронте? Человек, что пережил все эти страдания и мучения наяву? Письма, окопы, голод, болезни, сражения, убийства… Снова письма и возвращение домой. А было ли ему куда возвращаться?

Александру трудно поверить, что человек, прошедший войну, только что стоял перед ним. Что это был не выдуманный герой, не сухие строчки на белых листах, не бездушные репортажи и тревожные документальные фильмы… Это был самый храбрый человек на свете, и он только что обвинил его, Сашу, в неверии, незнании, в безответственном отношении к своей истории… А его ли это история? Почему он должен помнить о том, что было так давно? Почему он должен быть благодарен и проповедовать со сцены то, к чему относится так скептически? «Потому что это истина», — отвечает сам себе Александр.

Он как-то неприятно ведет плечом — не верит своему же голосу.

Ему требуется немного больше времени, чтобы выйти из театра и наконец отправиться домой.

***

Дома у Саши очень тепло и пахнет выпечкой — чем-то очень вкусным и сладким. Он поднимается по лестнице в подъезде, щурится от тусклого света одной лампы на лестничной площадке — не спешит возвращаться домой. Хочется побыть наедине с тишиной в голове; но запах любимых витушек с корицей, неуловимый, почти что не ощущающийся аромат духов, цветочных, таких сладких и легких, таких родных, подсказывают, что мама опять дома.

Саша очень ценит мать, а она очень о нем заботится — часто приезжает из своего домика в деревне, устраивает домашний, приятный покой у Саши дома, наводит порядок и разговаривает с сыном. Ей интересно все: от театра до его последней прогулки — она слушает его с непередаваемым огоньком в глазах и счастлива, что у Саши все хорошо.

Он не может нацепить приветливую улыбку, когда открывает входную дверь.

В коридоре его действительно встречает мама.

Ольга Григорьевна, женщина лет пятидесяти-шестидесяти, невысокого роста, не худая и не полная. У нее очень красивые руки — длинные, тонкие пальцы, бледная, немного морщинистая кожа на ладонях, но несмотря на время, руки ее все равно сохранили нежность.

Она обнимает Сашу, улыбается ему так открыто и счастливо — они правда давно не виделись. Сразу же тащит его на кухню — там уже и горячий чай к его приходу, вкусный ужин… Но Саше совсем не хочется есть.

Ольга Григорьевна не сразу замечает его задумчивое, хмурое выражение лица. Сначала она разливает ароматный черный чай с травами по фарфоровым кружкам, затем кладет ему на тарелку витушку с корицей — такую же, как в детстве. И только потом садится напротив него и аккуратно, осторожно спрашивает:

— Неудачный день?

Александр долго рассматривает ее круглое, красивое лицо: правильные черты лица, морщинки на лбу, такие забавные гусиные лапки в уголках глаз. Он думает, стоит ли рассказывать о своих переживаниях матери, и после долгих колебаний все же решается.

— Опять этот спектакль про войну. Слышала, «Письма с фронта»? — он делает глоток горячего чая. — Я совсем не понимаю, зачем людям напоминать об этом? Зачем постоянно обращаться к прошлому? Спектакль — не иначе как просто галочка. Как я могу играть героя Андрея Кириленко, когда не понимаю, — он делает паузу, переводя дыхание, ставит кружку с чаем обратно на стол, — не ценю то, что было тогда? Это прошло. А мы вновь напоминаем людям о войне. О боли… Но нас там не было, мы понятия не имеем, что происходило, и… — Саша смотрит на мать и вдруг замолкает.

В ее зеленых мудрых глазах он не видит ожидаемого разочарования, укора или осуждения. Она смотрит на него, чуть приподняв подбородок, тени играют на ее лице, делают ее черты чуть мягче. Ольга Григорьевна встает со стула и проходит по кухне от окна к двери и обратно.

— Наверное, что-то упустили мы с отцом в твоем воспитании, Сашенька, — у мамы голос мелодичный, спокойный, успокаивающий, как теплое молоко с медом перед сном. — История, Саша, это наше все. Нельзя двигаться вперед, не зная, что было позади. Чтобы не наступить на те же грабли, — она останавливается, смотрит в окно, думает, подбирает нужные слова. — Наверное, это я виновата… Нужно было раньше тебе показать, рассказать, посвятить Великому подвигу хотя бы день в году, — тихие слова слетают с ее губ опадающими листьями. Она молчит еще немного, тревожно склоняя голову набок. — А я все не хотела. Думала оградить ребенка от ужаса и страха, думала что потом, успеется…

Саша непонимающе смотрит на поникшую мать, ему хочется броситься к ней, обнять, заверить, что все будет хорошо и все пройдет, но он заставляет себя остаться на месте.

— Но лучше поздно, чем никогда. Мне баба Маша прислала посылку, только сегодня ходила получать, — вдруг как будто сменяет тему мама, немного грустно улыбаясь. Саша совсем теряет нить разговора.

Она вдруг уходит из кухни, видимо, желая принести посылку, а Саша вспоминает о бабушке Маше.

Они почти никогда не виделись, очень редко общались, но иногда мама Саши получала от своей мамы весточку — посылку с вареньем, конфетами, вязаными носочками. Иногда писала письма — не признавала телефоны, любила бумагу и чернила. Думала, что так, только так слова будут искренними.

Мама вернулась обратно на кухню.

В ее руках было три потрепанных, пожелтевших от времени листа бумаги, сложенных треугольниками — так раньше выглядели письма с фронта — сложенных наскоро, не везде аккуратно, но видно, что они долго хранились с любовью и были очень дороги.

— Бабушка Маша прислала. Говорит, что нашла, когда перебирала старые книги. Прочти письма, хорошо? Я не рассказывала тебе о прадеде… потому что сама думала, что вспоминать о погибших близких страшно и больно. Но это нужно… — мама протягивает Александру конверты, ласково касается его щеки. В глазах ее понимание и такая сильная, бесконечная любовь; она уходит из кухни, тихо прикрывая за собой дверь.

Саша не торопится открывать конверты.

Он долго, с интересом рассматривает их, крутит в руках, касается шероховатой бумаги; он думает, что скрывается за коротким адресом и знакомыми фамилиями — писала мама бабушки Маши своему мужу… Значит, его прадед был на войне?

Саша отставляет кружку с чаем подальше, кладет письмо-треугольник на стол, открывает его как историк-искусствовед на экспертизе — аккуратно, медленно; на кончиках его пальцев остается история.

 

Письмо первое. 1942 год, сентябрь

«Сашенька! Так сильно без тебя скучаю. Как ты там? Хватает ли еды? Говорят, что вы направляетесь к Москве… У нас дома все хорошо. Маша учится читать по твоей любимой книге. Ей сложно, но букварей сейчас нигде и не достать.

Ждем и любим тебя!»

Саша машинально тянется за вторым письмом.

 

1942 год, ноябрь

«Оля, солнышко мое! У меня все в порядке, в отряде, правда, все очень смурные: вести неутешительные. Близится зима, а сама знаешь, какие зимы у нас под Москвой. Думаю, может морозы нам помогут… На погоду только и остается надеяться, с оружием и продовольствием перебои, но пока есть папиросы и хлеб, мы довольны.

Думаю о вас с Машенькой каждый день, передавай ей самый теплый привет, пусть учится усердно и слушается тебя.

Пришли, пожалуйста, мне пару карандашей — мои уже заканчиваются. Люблю вас».

«Люблю вас» — подчеркнуто три раза.

Саша грустно улыбается — его ждет третье письмо.

 

Апрель, 1945

«Сашенька! Впервые читали вместе с Машей твое письмо. Она требует, чтобы ты писал чаще. Конечно, и мне бы хотелось чаще получать от тебя весточку, но знаю, что вы сейчас на пути к Берлину. Лучше скорее возвращайся домой. У нас все говорят, думают, дышат скорой победой — а я думать о войне не могу, настолько она мне опротивела. Тошнит, тошнит от переживаний и постоянных новостей по радио — хотя мы все равно каждое утро всем двором садимся слушать новости. Смерть как хочу тебя увидеть… Пожалуйста, возвращайся скорее!

P.s. Машка так выросла, что на перроне совсем ее не узнаешь».

 

Больше писем не было. Потерялись они, пропали со временем, не выдержали смены эпох или просто…их больше не писали — Саша не знает.

Он также не знает, узнал или нет свою дочь на перроне его дед. И вернулся ли он вообще с войны… Но эти строки, эти искренние, простые, незамысловатые слова так сильно ранят его.

Нет… Война — это действительно страшно. Это не просто боль, страдания, жертвенность. Это разлука, это голод, это счастье, такое яркое — когда получаешь весточку от любимого с фронта.

Саша тихо идет в комнату к матери, ему так важно узнать одну-единственную вещь.

— Мам? А прадед вернулся?.. — он обрывается на полуслове — мама уже давно спит, накрывшись одеялом чуть ли не до кончика носа. А Саше кажется, что он и так знает ответ.

У соседей наверху тихо бьют часы, на улицах совсем никого нет — только звездное, как никогда звездное небо и холодный свет фонарей; деревья, облака, ветер — все спят.

Уже давно за полночь.

***

На следующий день Александр приходит в театр самым первым. Долго сидит в гримерке — плакатов и афиш с фотографиями на стенах больше нет. Он снова перечитывает письма, собирается с мыслями.

Саша думает, что играть, нет, что жить этой ролью нужно так, чтобы те, у кого нет фронтовых писем, у кого нет воспоминаний или рассказов, старых фотографий или наградных знаков, тоже поверили, тоже прочувствовали, что это важно. Чтобы они — серьезные взрослые, смышленые, веселые дети, сильные и статные ветераны — помнили. (Он будет так сильно радоваться, когда после спектакля, в том же самом просторном холле театра услышит, как мальчик лет десяти спросит свою маму, был ли и его прадед на войне. И Саша впервые поймет, прочувствует печальную, но светлую улыбку его матери).

Он вновь выходит на сцену — на нем ненавистная ранее ему пилотка, строгая военная форма и письмо прадеда в кармане.

Сегодня, такие простые, но честные слова даются ему легко.

От сердца, от души, он говорит громко, четко, так, чтобы его услышал каждый зритель в зале:

— Кто говорит, что на войне не страшно… Тот ничего не знает о войне.